Александр Смирнов

Армия. Убить зайца

Опубликовано

В один из дней мы, как всегда, загрузились в «Шишигу» и поехали на посты. Была глубокая ночь. Время года уже не помню, так как снега у нас не было даже зимой: все выдувало ветром. Помню лишь, что в один момент мы поехали уж слишком быстро, нас начало трясти и бросать по кузову (оторвать бы головы у проектировщиков скамей в «Шишиге»), а мы лишь слышали азартные крики, раздававшиеся из кабины, пока не раздался выстрел – один, а за ним сразу другой. Нас трясло и бросало, мы, как кули, перекатывались по железному полу. Счастье, что автоматы были в незаряженном состоянии. Катался с нами и Игорь Гальперин, попавший в армию в 25 лет, еврей, низенький и пузатенький преподаватель фортепиано в Москве. Мы с ним сдружились.

Кто смог и у кого не зажало руки складывающейся скамьей, за которую мы и держались, слышали крики: «Держи, стреляй!» Прозвучало еще несколько одиночных выстрелов из автомата. Наконец, машина встретила непреодолимое препятствие в виде рва (по нашим ощущениям), нас в последний раз подняло в воздух и бросило на пол в полном беспорядке, машина заглохла и встала. Мы лежали, полностью разбитые, покалеченные ударением о железный пол, острые части автоматов и друг о друга, вперемешку. Как вдруг над задним кузовом поднялась голова нашего разводящего (он ехал в кабине). Он спросил: «Ну вы как тут? А смотрите, что у нас есть!» И поднял в высоко поднятой руке зайца. Вернее, его тушку. А еще вернее, освежеванную тушку. Видимо, мы преследовали зайца. Он не мог убежать из света фар. Попасть в него разводящий не смог, но машина, перелетая через канаву, не только его настигла, но и освежевала. Поднятая тушка была вывернута наизнанку. Кожа полностью была снята с зайца. Он держал его за уши, дальше вывернутая шкура, а чистая тушка висела под ней. Она светилась розовой чистотой в свете звезд и луны. Заяц стал в два раза длиннее.

Нам, конечно, было не до зайца. Мы с охами и ахами медленно поднимались, настраивали дурацкие скамьи, рассаживались. Никто, к счастью, ничего себе не поломал. Но энтузиазма мы не испытывали. Да и на самом деле: нас никто не пригласил на пиршество по поводу убитого зайца. А вот синяки мы еще долго чувствовали на собственной шкуре.

Армия. Как я стал диверсантом

Опубликовано

Не знаю, почему, но жизнь моя полна приключений… Причем приключения эти я нахожу сам на свою … эту, как ее… шею. Так было и в этот раз.

Дело шло к дембелю… Уже обрились наголо в честь 100 дней до приказа, получив за это от ротного полагающихся звездюлей и, естественно, начали работать над своей физической формой. Имеется в виду, выделяющимся мышечным каркасом. Форму нам наша служба и начальство не позволяли потерять. Составы с углем и цементом приходили с завидной регулярностью. На постах за сутки мы проходили по несколько километров. Так что жаловаться на отсутствие физических нагрузок было глупо. Но нагрузки эти не приводили к видимым на теле изменениям. Все мы оставались худощавыми, мышцы не бугрились, а из армии приходить доходягами у нас было не принято. Поэтому накачивание мышц перед дембелем было обязательным, если ты хотел сохранить уважение к себе сослуживцев.

Не избежал этого и я. Наметив программу занятий, я обзавелся спортивной формой и кроссовками из нашей пересылки, где был назначен за старшего (одежда все равно резалась и выбрасывалась после переодевания в солдатскую форму), и начал бегать вечером, после ужина. Ну а куда у нас побежишь, да еще и в гражданке? Только по своему родному аэродрому, где стоят свои часовые: только они не сдадут. Хоть начальства в частях после 7 вечера практически уже не бывает, кроме дежурных офицеров, но мало ли чего? Вот только маршрут несколько маловат. Приходится несколько раз бегать взад-вперед, а это скучно – согласитесь!

Вот я и стал бегать по параллельной рулежке в сторону соседней части. Сначала немного, потом все дальше и дальше… Вот и добегался! Однажды, когда я бежал как раз по этой рулежке, то услышал впереди рев двигателя пока еще не видимой Шишиги (ГАЗ-66), но не нашей ротной, а чужой, и сразу же повернул назад, на всякий случай прибавив хода. Услышал за спиной, как Шишига вылетела на рулежку, как ее занесло от резкого поворота на бетонке, как заревел двигатель на высоких оборотах. Она неслась за мной… Это было ясно. Никого другого в пределах видимости не было. И я явно не успевал… Не успевал добежать до ближайшего поста, где стоял часовой нашей роты. Если бы я добежал, то никто бы не смог близко подойти… И пожаловаться бы тоже не смог… Я разводящий, я выставляю курков на посты, и никто бы ничего со мной потом сделать не смог. Если бы я успел добежать… Но я не успел…

Шишига пролетела мимо меня, и с визгом шин затормозила так, что ее развернуло. Из кузова посыпались солдаты, которые бросились ко мне, наставив автоматы, и окружили меня. Вперед выступил бравый старший прапорщик. Бравый не по росту, а по чувству собственной важности. Росточком-то как раз его бог обидел, а вот апломбом наградил выше крыши. Ничем не примечательный, простой мужик, голосом он обладал великолепным, настоящим командным. И пользовался он этим преимуществом с видимым наслаждением.

— Вы диверсант и вы арестованы, — с видимым наслаждением заявил он.
— Я военнослужащий соседней с вами части, — ответил я.

Притворяться, что я совершенно спокоен, было не очень легко, и я боялся, что голос мой дрогнет. Поэтому сказал лишь короткую фразу. Старший прапорщик выжидающе смотрел на меня, ожидая, видимо, еще какой-то реакции, но был разочарован моим молчанием. Ну как же? Такая эффектная погоня, небось солдат по тревоге поднял, рев двигателя, скрип тормозов, визг шин, и в итоге обычный парень в гражданке, который не падает на колени, не кричит от страха, не умоляет его отпустить. Да и свои солдаты тоже уже начинают непонимающе переглядываться, не зная, что делать дальше.

— В части разберемся, садись в машину.

Ну что ж, в части, так в части. Я сел в машину, солдаты за мной. Конечно, мне было не по себе. Внешне я этого не показывал, но внутри шел активный мозговой процесс, просчитывающий варианты развития событий. Получалось, что меня могут сдать моему командованию, и я бы загремел на губу. За самоволку. Могли отпустить… Других вариантов вроде бы не было. Но я ошибался. Оказывается, был еще и третий вариант, который старший прапорщик и придумал.

После допроса старшего командира, которому я без утайки и всякого геройства сразу же назвал номер своей части и перечислил все командование, интерес ко мне был потерян, и старшему прапорщику пришлось принимать решение о моей дальнейшей судьбе. Было понятно, что он не доволен результатом организованной погони, но я никак не мог предположить, чего он выдумает.

Прежде всего он меня разул, запер кроссовки в каптерке, и заявил, что отдаст мне их только тогда, когда я вымою полы в столовой. Я просто ответил, что не стану этого делать. Тогда он привел меня в столовую, где как раз занимались уборкой человек 6 солдат уже большого срока службы (это видно по форме) и заявил, что если они не заставят меня убираться, то он их сгнобит на плацу. После чего, гордо подняв голову, удалился.

— Начинай, — сразу же сказал тот, что был, по всей видимости, старшим. Остальные окружили нас. Повеяло напряжением.
— Вы, мужики, извините, но я дембель, и мыть полы не буду.
— Да мы все здесь дембеля. Видишь, наша часть ушла на учения, а мы остались. Вот и приходится самим все делать.
— Все равно не буду. Хоть убейте.

Они замолчали. Потом разошлись, и начали убираться. Я присел на уголок стола. С него было проще встать в оборону. Со стула можно было уже не успеть подняться. Вошел старший прапорщик. Увидев, что я не работаю, он сильно прессанул ребят, пообещав им кар страшных. Я стоя выслушал все это. Солдаты стали смотреть на меня неприязненно. Но я- то чем был виноват? Незачем хватать кого ни попадя, а потом не знать, что делать дальше.

Посовещавшись, они подошли ко мне всей кучей и предложили:
— Слушай, ты видишь, что у нас выхода нет. Бить тебя мы, конечно, не будем. Нам на дембель еще… Но если ты нам поможешь, то мы готовим сейчас жареную картошку с мясом – присоединяйся. Да, и еще: мы тебя проводим через наши посты.

Такой поворот событий стал той последней каплей, которая убедила меня смириться. На одной чаше весов была самоволка, близящаяся вечерняя проверка личного состава, на которую я уже явно не успевал, из-за чего по части должна была быть объявлена тревога, самодур-прапорщик, отобравший обувь и не знание расположения постов в неизвестной для меня части, даже если бы я сбежал босиком. Ведь на улице уже стемнело. На другой был очень редкий в армии вкусный ужин, возврат обуви и провод через посты. О моем позоре в мытье полов в нашей части вряд ли бы кто узнал, так как никаких связей и контактов у нас не было. И еще оставалась возможность того, что дежурный по роте сообразит не поднимать тревоги. Во всяком случае, хотя бы часов до 12 ночи. И, наконец, сама столовая. Это была очень маленькая столовая, и она была явно не солдатской. Во всяком случае, соответствовала нашей офицерской столовой для летного состава. Мыть полы здесь было одно удовольствие. Вся уборка заняла у нас минут 30. Потом еще минут 40 готовили себе ужин. Потом ели. Потом искали прапорщика, который сделал удивленный вид, что я все еще здесь. Как будто это не он разул меня.

Ребята, как и обещали, провели меня через посты. Сам бы я ни за что не прошел, не попавшись. Пришел в роту уже после полуночи, и застал дежурного по роте в состоянии паники. Он мне долго выговаривал, как я его подставил. Я молчал, понимая, что он абсолютно прав. Ведь у нас принято даже в случае самоволки предупреждать дежурного по роте, а тут я просто пропал. В принципе, он очень рисковал, не доложив начальству. Это правда. И он хотел знать, где я был, и что со мной случилось. А я его слушал и молчал. Я так никогда никому и не рассказал, что был захвачен в качестве диверсанта, и мыл полы в чужой части. Я…. Дембель….

Армия. Я не собирался спать

Опубликовано

Я не собирался спать. Просто оставалось минут 30 до смены дневального на тумбочке, делать пока ничего было не нужно, а ноги уже устали от бесконечной ходьбы. Шел третий час ночи, и я присел на первый ярус пустовавшей крайней кровати, чуть привалившись головой к спинке и подложив для удобства под спину подушку. Дневальный стоял на тумбочке в 5 – 7 метрах. Если бы вошел проверяющий офицер, он бы громко крикнул: «Дежурный по роте – на выход», — и проверяющий даже не заметил бы, что я немного посидел на кровати, а не на жестком табурете. Привычка мгновенно просыпаться уже была вбита в меня полутора годами караульной службы, а спать на посту я себе не позволял никогда. Я – это сержант ВВС, в настоящий момент находящийся в наряде дежурным по роте.

Все было привычно, все организовано, изучено, доведено до автоматизма, поэтому я очень удивился, когда по кровати кто-то стал пинать сапогом. Еще хуже было то, что этим кем-то оказался начальник штаба батальона. И даже это было не самым худшим, как мне вгорячах показалось. Не было спящих бойцов в казарме, ни одного… Оказалось, что они все были подняты по тревоге. То есть дневальный орал во весь голос сначала «Дежурный по роте – на выход», а потом уже по приказу начальника штаба «Рота – подъем! Тревога! Выходи строиться!». Он все еще надеялся разбудить меня, но, видимо, не судьба. Я ничего этого не слышал, хотя дневальный, как я уже говорил, находился всего-то в 5 метрах от меня.

Поэтому я проспал в совершенно не подходящей для сна позе и появление проверяющего, и подъем роты по тревоге, и выход всей роты мимо меня на плац. А бегущая рота солдат в кирзовых сапогах – это очень громкое событие! Как моя голова ничего не услышала – до сих пор загадка даже для меня.

Говорить и объяснять было нечего. Стандартные отмазки типа «Я был в сортире», или «Подшивал свежий подворотничек в дальней комнате» явно не прокатывали. Это понимали и я и он. Ему было неприятно, и мне было неприятно. Но он должен был наказать меня, и я знал, что он должен это сделать. В армии по-другому нельзя.

«Десять суток гауптвахты», — сказал начальник штаба.
«Есть десять суток гауптвахты», — ответил я.
«Доложите утром о взыскании ротному командиру».
«Есть».

Вот и весь наш разговор. А потом я встречал ребят. На все расспросы молчал в ответ. Мне было совсем не весело…

«Губа» — это не хорошее место, и условия там как в обычной тюрьме. Нашу роту раза 2 за 2 года ставили в гарнизонный караул на «губу», и это было испытанием не только для солдат, но даже для офицера – нашего командира. Никто не хотел попасть в этот гарнизонный караул. Тем более я не хотел там оказаться в качестве арестованного.

Утром я доложил ротному о наказании. Он пристально посмотрел на меня, но даже ругать не стал. Видимо, на лице все было написано. Помолчал, вздохнул глубоко…

«Ладно, не попадайся ему на глаза недельки две. Будь побольше в карауле».
«Есть», — ответил я, но лицо мое просветлело, и ротному это было приятно. А уж как было приятно мне?!

Сон – коварная штука. Ты думаешь, что владеешь им, а на самом деле он владеет тобой. И порой выкидывает такие штуки, что расскажи кто другой – сам не поверишь!

Армия. Ах, эти самолетные винты

Опубликовано

Самолетные винты оставили самое неизгладимое впечатление от армии. Казалось бы, что в них такого примечательного? Ан нет! Есть у них нечто очень запоминающееся. Их необыкновенная упругость! И узнаешь ты об этом быстро и беспощадно, так, что уже никогда не забудешь.

Принято думать, что в российской армии мало, или почти нет самолетов с винтами: как бы уже давно летают лишь реактивные истребители, бомбардировщики и транспортные самолеты. Не знаю, не знаю, но очень сомневаюсь… Во всяком случае, лет так 30 назад, в основном все военные самолеты, кроме истребителей, быть может, были винтовыми. Транспортными лошадками для перевозки грузов были АН-12 и АН-26, для перевозки людей на небольшие расстояния использовался АН-24. Были и другие самолеты, о которых на всякий случай говорить не буду, чтобы случайно чего-нибудь не разгласить. Но и они в большинстве были винтовыми.

Практически у всех самолетов винты находятся довольно низко – так, что во время обхода поста часовому нужно каждый раз лавировать, обходя их, чтобы не стукнуться головой о нижнюю лопасть. Почему нижняя лопасть всегда висела вертикально вниз, для меня загадка… Может быть, существует специальная инструкция на этот счет, но мне о ней не известно. Во всяком случае, я бы советовал изменить это правило в целях безопасности часовых, охраняющих эти самолеты и днем и ночью. Слово «Ночью» в этой фразе является ключевым. Именно ночью «курки» (часовые) по-настоящему знакомятся с самолетными винтами.

Во время ночной смены, чаще всего с 2-х до 4-х утра, желание спать невыносимо. Особенно если ты поспал всего лишь час двадцать, и разбудили тебя пинками. Нет, ничего страшного в самих пинках нет. Это такая побудочная система, выработанная столетиями военной службы. Агрессивные крики сразу нескольких человек: «Подъем, выходи строиться, все на посты!», жесткие лежаки без одеял с подушкой в виде шапки-ушанки зимой, и тоненькой пилоточкой летом, удары ног в сапогах по лежакам, естественно, а не по людям – все это делается по-договоренности между теми, кто ложится спать, и теми, кто обязан их вовремя разбудить, чтобы произошла смена постов, и служба в равной, и потому справедливой мере, ложилась на всех поровну. Каждая из трех смен четырежды за сутки успевала выступить как в качестве побудчиков, так и пробуждаемых.

И все же спать больше всего хочется именно с 2-х до 4-х утра. И чтобы ты не делал – пел, плясал, кричал, пытался вспомнить о матери или любимой девушке, даже бегал – ничего не помогает. Все равно наступает момент, когда глаза закрываются, а тело продолжает двигаться. Это сумеречное состояние перехода от бодрствования в сон, и продолжаться оно может не несколько секунд, как обычно бывает в кровати, а несколько десятков секунд, или даже минуту. Все зависит от длины поста и встреченных препятствий. Препятствия могут быть в виде неровности грунта, ямки какой-нибудь, забора, столба, контейнера, или стены, но самым страшным является винт самолета.

Когда в таком вот расслабленном состоянии, с закрытыми глазами, на очень небольшой, в общем-то, скорости, «курок» встречается с самолетным винтом «нос к носу», происходит следующее: винт коротко вздрагивает, часовой взлетает, летит спиной вперед, и падает метрах в двух от места столкновения, уже с разбитой мордой и полностью проснувшийся. Раны, наносимые винтами часовым, отличаются особой жестокостью: много крови, синяки под глазами и сильный шок…

Причиной столь сильных повреждений лица является необыкновенная упругость самолетных винтов. И чтобы она проявилась в полной мере, именно должно быть стечение всех обстоятельств: полная расслабленность человека, неожиданность столкновения, и два участника этого события: часовой и самолетный винт. Никто не избежал знакомства с отлично сделанными винтами самолетов.

Поэтому когда с поста приезжал «курок» с разбитой мордой, начальник караула лишь качал головой: «Что, спал на посту? Да не мотай головой, у тебя на лице все написано! Ладно, ротному доложу». Докладывал он не для того, чтобы наказали часового, а для того, чтобы не начали расследование по факту избиения неустановленными лицами военнослужащего срочной службы. А таковое обязательно происходило, если бывал избит молодой солдат. А вот о «старичках» отцы-командиры так не заботились. Но это уже другая история.

Армия. Сходить в туалет на улице в –40 С

Опубликовано

Призван я был в ноябре, попал служить в Забайкалье, в Читу. Многое было непривычно, но туалет на улице оставил неизгладимые воспоминания. Год был особенно морозным: много дней температура опускалась ниже 30, и даже 40 градусов. Казармы были старого образца – хоть и теплые, но без туалета. Хорошо, хоть умывальник был с холодной водой – длинный, обшитый металлом, с несколькими кранами, которых все же не хватало утром после пробуждения.

И вот мы, собираясь перед дверями на улицу человек по 5, расстегивая заранее штаны и двое кальсон, чтобы не терять на морозе ни одной лишней секунды, готовились к рывку на 100 метровую дистанцию. Дверь при этом традиционно открывал дневальный, так как она была с сильной пружиной, и несколько человек неизбежно бы столкнулись в дверях без посторонней помощи, учитывая, что руки были заняты держанием штанов.

Даже 10 секунд на сильном морозе были шоком для плохо одетых солдат, а ведь нужно было пробежать 100 метров по пересеченной местности, сесть над очком туалета типа «Сортир», оголить самые важные места и быстро-быстро сделать то, что природа требует делать минимум 1 раз в день. Естественно, придерживая одной рукой многочисленные штаны, второй мы держали самое наше дорогое: черт с ней – рукой, пусть обморозится, потом всегда вылечим, а вот яички и это самое – их уже можно и не вылечить. И ведь вот в чем подлость: варежек не наденешь. Ни штанов тогда не удержать, ни для яичек тепла не будет. Страшно пробирает мороз сквозь обнаженное тело – сразу во всех местах: лицо, руки, попа и это самое. А ведь еще и быстро опорожниться нужно – это тоже задача! Потому бегали мы в туалет лишь тогда, когда терпеть сил уже не было.

Говорят, плохое забывается. Забывается скорее, что это плохое, а само испытание забыть нельзя. И пыток никаких не нужно. Бери любого человека, помещай в подобные условия, и все – результат гарантирован: человек в чем угодно сознается. Жаль, что нам не в чем было сознаваться… так и пришлось жить – Родине служить! И ведь геройством это не считалось…

Армия. Голод

Опубликовано

Об этом не принято писать, но это было. Первые полгода в армии я голодал. Конечно, не один я, а большинство, особенно молодых, у кого еще желудок от солдатских харчей не ссохся. Мы решили довести свое отчаянное положение до высшего руководства, и результат оказался неожиданно положительным: нам, то есть нашей роте, стали давать больше хлеба. Вы не думайте, что это мелочь – это была серьезная помощь со стороны лично начальника штаба, и потому вся наша рота стала уважать его очень сильно. Особенно потому, как он это сделал – быстро, качественно и без проволочек.

Встретили мы его (нас было трое солдат) на крылечке штаба, одноэтажного деревянного здания, вытянутого в длину таким образом, что половину занимал штаб со входом с правого торца, а вторую половину наша рота охраны со входом с левого.

— Здорово, бойцы! – сказал он.
— Здравия желаем, товарищ майор! – дружно ответили мы, не спеша расступиться перед ним.
— Кого-то ждете? – правильно понял он.
— Вас, товарищ майор!
— Да, а что случилось?

В армии не принято тянуть время, приглашать в кабинет, и вообще тратить время на ерунду. Поэтому конкретный вопрос требовал конкретного ответа, и кому-то нужно было сказать то, что мы все, в общем-то, собирались сказать.

— Вы извините товарищ майор, но мы голодаем, — сказал я.
— Как это? – искренне удивился начальник штаба.
— Вы знаете, что службу мы несем круглосуточно, спим по 4 – 5 часов за сутки, людей не хватает, поэтому в карауле зачастую по двое-трое суток без пересмены. Нам положено дополнительное питание ночью, так как для нас что ночь, что день – одно и то же, а разрыв между ужином и завтраком – 12 часов.

— Ну, я знаю, но вам же выделяет летная столовая доппитание? (это он имел в виду, что ночью нам действительно давали, если что-то оставалось от ужина в офицерской столовой)
— Там нам практически никогда ничего не оставляют, — ответил я, — а иногда предлагают так мало, что хватит в лучшем случае рыл на пять, а нас 35 – и тогда мы просто не берем, чтобы не вызывать ссор. Мы совсем оголодали, из-за этого сильно мерзнем на постах. Нам требуется ваша помощь.

Командира на наших глазах прошиб пот, но он потому и был командир, что умел владеть как собой, так и ситуацией.
— Что вы предлагаете? – конкретно спросил он.
— Нам нужно хотя бы больше хлеба.
— Вы берете хлеб в солдатской столовой?
— Да.
— Сколько дают?
— Шесть буханок.
— Просили больше?
— Всегда просим.
— Не дает?
— Говорит, не положено.
— Ну-ка, пойдемте.

Мы едва успевали за ним вприпрыжку, хоть ростом он был ниже меня. Ворвался он в хлеборезку как ураган. Хлеборез, как это часто бывало, был нерусским, но из наиболее благородных – армян.
— Ты почему охране хлеба не даешь? – резко спросил он хлебореза. Тот не потерялся, не испугался, хоть уши и насторожил. Хлебное место у него было, причем в буквальном смысле, и терять его он не хотел.
— Даю, как положено, — ответил он.
— Будешь давать столько, сколько они смогут унести! – приказ прозвучал однозначный, но хлеборез попытался все же что-то уточнить, и потому крик начальника штаба прозвучал как взрыв накопившегося негатива за последние 15 минут его жизни:
— Если они на тебя пожалуются, то это будет твой последний день в хлеборезке… Ты меня понял? – Глаза его оказались в опасной близости от глаз хлебореза. Он стал как будто выше, а солдат как будто несколько уменьшился. Ответ был очевиден:
— Есть, товарищ майор!
Огромное чувство облегчения пронизало все наше существо.

Командир повернулся к нам и сказал:
— Теперь берите хлеба столько, сколько нужно. А если что не так – только скажите мне. Все понятно?
— Все понятно, товарищ майор! Большое спасибо.
— Ну что, вопрос исчерпан? – он явно рассчитывал на положительный ответ. Это было видно по его лицу и позе. И мне очень хотелось его успокоить, но я был не один, а ждали результата нашего похода еще 100 человек. И потому я, повесив голову и тяжко вздохнув, произнес:
— Нам бы еще чаю горячего… Брови его поднялись, и я постарался быстро предложить готовое решение:
— Летная столовая могла бы нам его давать, либо просто пусть заварки дадут – тэн у нас есть, и сахару хоть по куску на человека. Бог с ним – с дополнительным питанием. Хлеб с горячим чаем нас бы очень выручили…
Я, стараясь выглядеть как можно скромнее, все же глаз не отводил.

— Хорошо, я дам приказ начальнику столовой. Всё? – И, увидев наши посветлевшие лица, и сам просветлел. – Давно бы сказали… — Это было сказано уже добродушно, по-отечески, и мы поняли, что стали его друзьями.

— Мы все трое лихо и с чувством козырнули, а он пошел, гордо неся свои заслуженные погоны.

С тех пор хлебом мы забивали наш хлебный чемодан под завязку, и традиция эта, надеюсь, осталась навсегда в этой части. О голоде мы забыли… хотя бы о самом обычном – голоде как голоде.

Почему мы вообще пошли к старшему офицеру с таким вопросом? Просто от голода уже в глазах темнело, и я однажды не выдержал и в столовой быстро схватил, когда мы уже выходили с завтрака, оставшийся недоеденным кусок хлеба прямо из чужой тарелки, весь в каше, и быстро его съел, надеясь, что никто не заметит. Но, естественно, один человек заметил, и это был земляк.
— Ты что, Сань, уже объедками стал питаться?
— С чего ты взял? Ничего такого не было.
— Да я же видел.
— Не знаю, о чем ты…
Я так и не признался, а сам про себя понял, что нахожусь на грани отчаяния. Питания мне катастрофически не хватало. Конечно, хорошо земляку моему – у него рост метр шестьдесят. Мой же рост 180, и еды мне требовалось больше. Шесть месяцев недоедания, шесть месяцев голода – это очень много. И все это на фоне огромной физической нагрузки: по 10 часов непрерывной ходьбы на одуряющем сибирском морозе, бесконечная разгрузка вагонов с углем и цементом, причем почему-то всегда ночная, ограниченный и разорванный сон.

Все это время я наблюдал за собой как бы со стороны. Мое мышление менялось. Я в жизни не брал ничего чужого, а здесь я начал строить планы незаконного проникновения на продуктовые склады, которые сам и охранял. Самолеты ночами я уже осматривал с определенной целью: найти способ пробраться внутрь и поискать еду. Дважды, или трижды мы бегали в самоволку на хлебозавод, где просили хлеба, пока нас не попросили больше не приходить. Я на глазах начал превращаться в преступника. Никто этого не видел, но я-то знал, и ничем хорошим это бы не закончилось все равно. Голод – это страшная вещь! Вы знаете, как болит варикоз? Это когда ни на минуту боль в ногах не исчезает – даже во сне. Никакие лекарства не действуют. Ты уже даже спать не можешь, как нормальный человек. Люди от отчаяния готовы на любую операцию. Так вот, голод – это то же самое. Он точит тебя днем и ночью, наяву и во сне. Изменяется психика. Ты постепенно становишься готов на все ради простого куска хлеба. Стыд, совесть отступают на задний план. Нет ничего страшнее голода – вот что я понял в армии. Не должны солдаты голодать! Да и вообще никто никогда голодать не должен!

Армия. Задержание нарушителя

Опубликовано

Всем, кто попал служить в роту охраны, рассказывают красивую историю о часовом, задержавшем однажды генерала, и награде от него: внеочередном отпуске. Как бы он, восхитившись добросовестностью и принципиальностью неподкупного часового, лично позаботился об отпуске для молодого бойца. Мне пришлось проверить эту историю на практике, но, видимо, не все так просто в жизни: должно совпасть определенное количество различных факторов, и погода среди них далеко не последний.

Была ночь… Хотя какая разница? У «курка» («часового» на солдатском языке) нет различия между днем и ночью… Всегда хочется спать, всегда хочется есть, и всегда хочется быть в тепле. Именно этого на протяжении двух лет (сейчас одного) катастрофически не хватает. Если же добавить страшный читинский мороз, пробирающий до костей сквозь зимнее белье, хэбэшку, полушубок, валенки, тулуп и двое варежек, одни меховые, то можно представить, что оптимизм и радость в иззябшемся теле восемнадцатилетнего парня находятся чаще всего не на должной высоте.

Но служба есть служба. Иду по своей протоптанной дорожке (не подумайте, что в снегу: в Чите снег весь выдувает ветром, так как город расположен на сопках), посматриваю на охраняемые мной вертолеты, наблюдаю за взлетом и посадкой самолетов. Сегодня ночные полеты немного задержались, было уже за полночь, и моя очередная двухчасовая смена лишь только начиналась.

Вдалеке, со стороны перрона (место стоянки самолетов), появились два огонька фар какого-то автомобиля. У нас, если в сторону поста направились два огня фар, часовой заранее настораживается, потому что либо огни исчезают сразу, так как автомобиль повернул, и так бывает в большинстве случаев, либо машина направляется к тебе на пост – и здесь всего лишь два варианта: начальник караула едет с проверкой, или это нарушитель. Первый вариант происходил ежедневно и еженощно, второй очень редко: кому же захочется вставать под пули? Но свою машину мы знали и по звуку мотора, и по свету фар, узнавая ее хоть за километр.

В этот раз оказался нарушитель, и направлялся он прямо к моему посту. Я не мог поверить своим глазам: большего нахальства я не видел за время своей службы. Отойдя немного вглубь поста по дороге, которая частично проходила здесь, как бы давая возможность автомобилю свернуть немного раньше, я остановился, наблюдая за маневрами светового пятна от фар, неуклонно приближающихся ко мне. Наконец неизбежно я оказался в свете фар, и мне пришлось поднять руку вверх, требуя остановиться. Я знал, как выгляжу со стороны: гора огромного тулупа, из-под него торчат два валенка, сверху шапка-ушанка, завязанная под подбородком и окруженная огромным стоячим воротником тулупа, делающая это чудо похожим на инопланетянина без головы, и все это было не очень смешно, так как была тихая ночь, автомат Калашникова был настоящим, и направлен он был на нарушителя, и больше вокруг никого не было. Тихо и темно… Автомобиль остановился. Это была вазовская то ли шестерка, то ли семерка.

— Стой, кто идет? — Стандартную формулу первой фразы мы громко произносили независимо от того, шел человек, или ехал. Так требует Устав караульной службы. Так выкрикнул ее и я. Со стороны водителя хлопнула дверь, и выскочивший солдат, впрочем, не пытаясь ко мне приблизиться, прокричал:
— Эй, солдат, я везу командира полка, пропусти!
Я задумался. На горизонте замаячил отпуск… У меня высшим моим начальником был командир батальона, а командира полка я не знал и считал его руководителем структуры, к которой наш батальон имел отношение, лишь как к соседу.
— Нельзя, — строго ответил я.
— Да ты что? – явно удивился он. Потом подумал и сказал:
— Ну тогда мы проедем другой дорогой.
— Нет!
— Что значит нет?
— Вы въехали на охраняемый пост, и я вас задерживаю до прибытия начальника караула.
— А когда он прибудет?
— Примерно через полтора часа.
— Командир не может ждать. Ты пойми, уже ночь, его жена ждет, ужин нагрела, а ты хочешь нас продержать полтора часа?
— А зачем вы поехали через посты? – задал я интересующий меня вопрос.
– Есть установленный маршрут движения по аэродрому в ночное время, причем по асфальту, а не по грунтовке. Зачем вы сюда заехали?
Я, конечно понимал, что здесь покороче будет, но не намного – совсем не намного…

Парень уже весь дрожал и притоптывал по мерзлому грунту. Одежда его не была рассчитана на долгое нахождение на морозе. Шинелка – она ведь дурацкая по сути своей одежда-то была: ветер ее продувал, на дожде она мокла, ткань довольно быстро сваливалась, становилась тонкой и совсем не сохраняла тепло. Поэтому солдат прервал дальнейший разговор и запрыгнул в машину. Следует напомнить, что сотовых телефонов тогда еще не было. Рации в машине тоже не оказалось. Мне самому не было особого резона долго держать задержанных, потому что лишь постоянно двигаясь, я хоть немного сохранял тепло в теле, а вот сейчас, простояв десять минут, я уже сильно замерз, и сам начал притоптывать и приплясывать, жалея уже, что не пропустил машину через пост. Лишь мысль об отпуске немного согревала меня.

И вдруг из автомобиля выскочил сам командир полка, и на меня обрушился мат такой силы, что мне, кажется, даже стало теплее. Он был в ярости. Оскорбления и угрозы сыпались непрерывным потоком минут пять, после чего он запрыгнул в машину. Я не сохранил в памяти тех слов, что тогда прозвучали. Из них я понял лишь одно: отпуска не будет!

Грязь неприятных слов текла по мне, черными капельками падая с пол тулупа. Казалось, что я весь в дерьме. Шок от оскорбления начал преобразовываться в ярость. Кровь закипела. Я еще не успел ничего обдумать, а мои ноги уже несли меня к дверке машины со стороны командира полка. И рука как-то самопроизвольно два раза дернулась, из-за чего ствол автомата так же два раза негромко стукнул по боковому стеклу. Там все правильно поняли: стекло поехало вниз.

— Чего тебе? – грубо прозвучало из салона.
— Всем выйти из машины, — негромко сказал я.
— Что??? – Удивление, прозвучавшее в голосе, было искренним.
— Всем выйти из машины, — повторил я еще раз, и голос мой стал еще тише. Моя ярость отличалась – она была очень тихая, но, пожалуй, более опасная. Неощутимо повеяло смертью…

Возникшая пауза подсказала мне, что пассажиры автомобиля переглядываются, видимо, решая, что им делать. Но ни слова не прозвучало. Они оба молча вышли из машины, каждый со своей стороны, а я немного отошел назад, на ставшее уже привычным, место. Командир полка оказался полковником, среднего роста, плотного телосложения, и, к сожалению, также в неприспособленной для долгого нахождения на морозе одежде. Дул пронизывающий ветер. При двадцатиградусном морозе это очень опасно. Мела поземка… она была видна в свете фар.

Командира подводила обувь. Уже через минуту оба стали приплясывать. Мне тоже приходилось переминаться с ноги на ногу, но я-то хоть был в валенках. Ничего глупее этой ситуации не придумаешь. Три мужика замерзают на жесточайшем морозе возле теплой работающей легковушки, и причиной тому неумение общаться без крика и мата.

И ведь сказать было нечего всем нам троим. Он меня оскорбил, причем за то, что я просто выполнял свои обязанности. Обычно солдат молчит и терпит. Я же неожиданно ни для кого, в том числе и для себя, на самом деле оскорбился, и в пределах своей власти наказал командира, уже осознавая, что, скорее всего, вместо отпуска отправлюсь на «губу», причем на тот же срок в десять дней. Но поправить уже ничего было нельзя: партия была, как говорят, сыграна. Мой характер уже проявился, а отступать я был не приучен. Полковник, к сожалению, тоже был русским, и тоже отступать не умел.

Тут стало ясно, что водитель страдает зря, и я сказал, чтобы он сел в машину. Ситуация еще более зашла в тупик. Всем присутствующим был понятен конфликт, а вот путей его решения не было: не станет же полковник извиняться перед солдатом? Командир на меня не смотрел, а лишь притоптывал все сильнее. Я тоже замерзал все сильнее, а до конца смены было еще ой как далеко. Я понимал, что заморожу мужика. Он тоже это понимал, но гордость не позволяла ему поискать решение проблемы. Мороз уже все сделал: вся ярость, весь запал выморозило к чёртовой бабушке у нас обоих.

Лишь солдатская смекалка водителя всех выручила. Он вылез из машины и предложил мне, оставив командира полка как бы в залог, самому съездить в караулку и привезти моего непосредственного начальника. На машине было ехать до караулки минуты 3 – не больше. Конечно, это было не по правилам и незаконно. Но я, подумав немного, согласился. И примерно через 7 минут приехал мой разводящий, вызволил из плена полковника, а я снова остался на посту один, замерзший и никому не нужный.

Ничего не было мне сказано ни разводящим, ни начальником караула – ни в тот день, ни в другой. Я так думаю, что с дураками они считали разговаривать бесполезным. Никто никогда не знал обстоятельств этой истории. У всех были причины помалкивать. Оказалось, что командир полка старше нашего командира батальона, и для меня он был старшим офицером из всех возможных, ну, кроме командира дивизии, или армии, конечно… Ну что ж, уверен, что командир полка с этого дня уверовал, что его самолеты охраняются надежно. В отпуск я так и не съездил… Правда, и на «губу» не попал… А съездили в отпуск писарь, художник роты и еще кто-то из не задействованных в несении постовой службы. Наверное, есть что-то мудрое в этой жизни… Понять бы только, что?

Армия. Обсос

Опубликовано

Первые, или вторые, сейчас уже не помню точно, сутки в карауле, принесли новый негативный опыт новобранцам, и в их числе мне. У этого явления армейской жизни и название свое имелось, что говорило о неприятной некоторой повторяемости его в нелегких солдатских буднях. Называлось это явление «ОБСОС».

В караул в нормальных условиях военнослужащие должны ходить через сутки. Наша рота охраны не была полностью укомплектована, да и всякие там художники, кочегары и каптерщики уменьшали количество боеспособных единиц. Поэтому в карауле иногда приходилось оставаться по несколько суток. Что б вы знали, «караулом» называется некоторое количество военнослужащих, в течение суток живущих в отдельном караульном помещении, называемом попросту «караулкой», и осуществляющих охрану военных объектов. В нашем случае это было тридцать курков (часовых), трое разводящих (сержантов) и один начальник караула – офицер, как правило, или прапорщик. Все курки делились по трем сменам. Смены назывались: пост, бодрствование и сон. Каждая смена проходила через три этих периода.

Первая смена выезжала на посты в 18 часов, вторая в 20 часов, третья – в 22, и далее по кругу. Возвращалась машина со сменой через 30 минут. После приезда у каждой смены были свои обязанности в период бодрствования. Нужно было по очереди стоять на посту теперь уже у калитки караульного помещения (тоже, кстати, на улице) по очереди по 20 минут, ездить за едой в солдатскую столовую, кормить личный состав караула, мыть посуду и котлы, мыть полы во всех помещениях, ждать следующую смену, и только после ее прибытия ложиться спать. Наступало время сна. Сон до подъема продолжался примерно 1 час 20 минут. И таких час-двадцать было у каждого курка за сутки ровно четыре раза. Если сказать, что мы не высыпались, то это очень мягко. Зато мы научились засыпать мгновенно, в любом положении и в любой мало-мальски подходящей ситуации. На постах, конечно, спать не разрешалось.

Кроме сна, у солдата есть еще одно огромное удовольствие – поесть. И каждый прием пищи – это для солдата святое. Этих приемов пищи всего три, то есть очень мало, и самой пищи тоже явно недостаточно, так как службу мы несли круглосуточно, да еще и на морозе. Я еще не знал, какие сюрпризы могут ожидать курка в зависимости от того, в какой смене он оказался. В этот раз я был в первой смене караула.

Ужин в армии начинается в 19 часов. Обязанностью второй смены было после заступления в караул и возвращения машины с последней сменой предыдущего караула сразу ехать в столовую за пищей, которую привозили в специальных бачках. Бачки эти были рассчитаны какими-то гениями социалистического планирования на 30 человек. То есть подразумевалось, что тридцать здоровых молодых мужиков, разделив кашу из бачка на 30 порций, должны были почувствовать себя сытыми. Здесь были некоторые неувязочки. Во-первых, нас было не 30 человек, а 33 плюс водитель и кочегар, то есть 35. А бачков таких в армии нет. Было бы нас человек 50, кашу и чай давали бы в двух бачках, а так как количество человек было тридцать с небольшим, то было принято давать порцион на 30 человек. Чтобы представить, сколько это было в натуре, нужно взять количество чая, который был в таком же бачке, и высчитать, сколько чая доставалось каждому человеку. Оказывается, если наливать всем ровно по одному стакану, то на всех немного не хватает. Поэтому наливали по нижний срез (кромочка такая на граненом стакане). Тогда хватало всем, и еще оставалось сверху полтора – два стакана. Следовательно, и каши было столько же, то есть стакан на рыло. Учитывая, что хлеба давали 6 буханок на всех, и буханки были намного меньше, чем привычные нам на гражданке, то простой расчет подсказывает, что кусок хлеба доставался каждому солдату в размере одной шестой маленькой буханки. С ним нужно было и кашу съесть и чай попить. А после ужина до завтрака было 12 часов, в которые мы несли службу так же, как и днем – одинаково.

Естественно, что при таком рационе легко было ошибиться, особенно в начале службы. Особенно, если старослужащие настаивали на порции побольше, а молодые не смели отказать. Именно это и произошло. Когда мы, сменившись с постов в 20-30, ринулись в столовую, предвкушая горячую, или хотя бы теплую пищу, то были удивлены отсутствием какой-либо пищи вообще и отсутствием представителей бодрствующей смены, которая должна была лечь спать только после прибытия в караулку нашей смены. Мы заметались, не понимая, в чем дело и что нам делать. И вот тут кто-то из старослужащих произнес это страшное слово: «ОБСОС». Вся суть этого нового опыта проникла внутрь нас и пронзила пониманием, что кушать мы не будем, что мы не защищены и уязвимы, и нужно теперь жить без пищи еще 12 часов. А без пищи мерзнешь на холоде гораздо сильнее – это вам скажет любой часовой. Мы были полностью деморализованы.

Вот в таком-то состоянии ко мне подошел один из разводящих, который приказал подготовить «Боевой листок». Я попытался увильнуть, ссылаясь, что не знаю, как это делается. На что сержант протянул оформленный предыдущим караулом боевой листок и сказал: «Напиши о событиях в карауле. Сделай, как здесь. Спать пойдешь только, когда закончишь». В армии не принято отказываться от поручений сержанта, если не хочешь получить в морду, как минимум, поэтому я взял боевой листок и внимательно его изучил. Это листок формата А5, на котором вверху типографским способом напечатано: «Боевой листок». Вся остальная часть пуста – пиши, как хочешь. И предыдущий подневольный корреспондент написал какую-то лабуду насчет того, что весь караул молодцы, несут службу хорошо, и так далее и тому подобное. Я халтурить в своей жизни не привык. Сочинения в школе я писал хорошо, горяченький материал у меня был, и потому никаких сомнений не возникло. Пришлось, правда, в отличие от предыдущего автора писать мелко, так как все, что хотелось высказать, не убиралось. Озаглавил я статью «Обсос». Принес показать сержанту, он даже не посмотрел, только сказал: «Повесь вон там». Я повесил и пошел спать. Заснуть в этот раз мне не удалось. Меня подняли и пригласили в главный зал – комнату приблизительно 18 кв. м. Она находилась между комнатой отдыха и комнатой начальника караула. Двери этих двух комнат выходили в наш главный зал и были расположены напротив друг друга, так что идти было близко, шага 3, не больше. Все сержанты и старослужащие, которые еще не спали, собрались вместе и смотрели на меня недоброжелательно. Начальник караула сидел в своей комнате, делая вид, что ничего не замечает, хоть дверь у него застекленная. На столе лежал мой боевой листок. Я почувствовал, что могу сегодня получить по носу, но злость за обсос еще никуда не делась из меня, и она пересиливала страх.

— Ты что же это написал? – хмуро глядя на меня сверху вниз, задал вопрос сержант, бывший значительно выше меня. За таким вопросом мог последовать удар по лицу, или даже несколько с разных сторон. Поэтому умничать я не стал. Наоборот, постарался быть попроще.
— Так вы же сами мне поручили? – недоуменно заметил я.
— Я тебе поручил написать боевой листок, а ты что сделал?
— Так я и написал боевой листок.
— Зачем ты написал про обсос?
— Так я же спрашивал вас, о чем писать. Вы мне сказали: «о событиях в карауле». А событий у нас еще пока только одно случилось – обсос. Вот еще что-нибудь случится, я тогда напишу что-нибудь другое.

Пауза, которая наступила после этих слов, дала мне понять, что бить меня, по всей видимости, сейчас не будут. «Старички» попереглядывались, но никто не решился взять на себя инициативу, и либо сказать мне что-нибудь, либо сделать, то есть дать по морде. Этот раунд остался за мной. К сожалению, так мне везло не всегда.

Но были и положительные моменты в этой истории. В следующий караул старички меня поставили во вторую смену и заставили встать на раздачу. Правда, сами тут же об этом и пожалели. Так как я не знал еще нормы, то клал всем только половину порции. Крик стоял в столовой страшный. Материли меня все, кто мог. Как не побили – не знаю… А я тупо никому не докладывал, ссылаясь на то, что боюсь оставить людей на постах без ужина. Старички уж сами давай учить меня, как правильно зачерпывать, как класть, размазывая поварешкой по тарелке кашу, чтобы казалось побольше, как наливать стакан доверху, а подавая его, немного наклонять над бачком, чтобы слилось именно столько, сколько нужно, чтобы солдат видел, что наливали ему стакан доверху, а уж пролилось немножко нечаянно, так чего тут возмущаться. В общем, прошло время, и я стал признанным раздающим пищу: со мной не спорили даже старослужащие. Да впоследствии старички уже и не безобразничали так безоглядно, памятуя, видимо, о том, что среди салаг есть и те, кто может постоять за себя.

Думал, что от оформления боевых листков отвязался навечно. Да не тут-то было. Все равно боевые листки чаще других заставляли писать меня. Вот только всегда сначала проверяли, что я там написал.

Армия. Вдаль смотрю

Опубликовано

Я сержант, разводящий, то есть развожу часовых на посты, произвожу их замену, и время от времени проверяю, как они несут службу – не спят ли вместо того, чтобы неусыпно охранять имущество нашей доблестной армии.

Шесть часов утра, мороз и солнце. Уже пригревает, но зима еще не кончилась: в Забайкалье лето пролетает с 1-го июня по 30-е августа, а остальное время зима. Весна и осень успевают проявиться как-то сразу – буквально за неделю. Вот было лето, а вот ночной заморозок – и за 2 – 3 дня листья успевают пожелтеть и опасть – сразу со всех деревьев. Так же наступает и лето. Вот еще холод, и вдруг сразу становится тепло, и растительность начинает зеленеть вся сразу, в один день – и трава, и деревья, и цветы. А не как у нас в средней полосе – сначала подснежники, потом трава, потом потихоньку набухают почки на тополях, вывешивают сережки березки и постепенно, месяца за полтора, начинает зеленеть и расцветать зеленое марево. В Забайкалье лето короткое, и растительности некогда ждать – ей всей и сразу нужно успеть за три коротких месяца и листья распустить, и отцвести, и дать плоды, и подготовиться ко всегда неожиданному и скоротечному наступлению морозов.

Здесь все и всегда умеют ценить тепло. Собственно, как и часовые. Как только солнце восходит, как они все, еще в тулупах, стараются занять место, где солнышко пригревает. Поэтому я не удивился, когда вылез из машины и увидел «курка» (часового), сидящего на стойке для разряжания оружия, которая находится у входа на любой пост. Удивительно было другое – он сохранял неподвижность, а при виде смены редко кто может остаться равнодушным – это ощущение освобождения, легкости и в некоторой степени даже счастья никогда не надоедает и никогда не приедается. Часовой всегда спешит домой, в тепло, в ставшую родной «караулку». Поэтому я сразу заподозрил неладное… Сделав знак сменщику соблюдать тишину, я подошел к часовому и внимательно посмотрел в его глаза. Глаза были обычные, карие, немного раскосые, как и у всех якутов. Они смотрели на меня безо всякого выражения, не двигаясь – но смотрели! Вот в чем весь фокус-то состоял: глаза были открыты, а часовой спал! Я знал, что в такой неожиданной ситуации мне понадобятся доказательства, чтобы впоследствии направить курка на воспитательные работы – сменщик-то видит, что тот сидит с открытыми глазами – а значит, не спит. Я медленно, спокойно, протянул руку к его автомату, отстегнул магазин с патронами и сунул его в карман своего полушубка. Часовой не проснулся. Тогда я решил забрать и автомат. Но хитрец примотал ремень к руке и проснулся, вцепившись в автомат.

— Спишь, собака, — гаркнул я.
— Никак нет! – заорал он, вытянувшись.
— Тогда что ты делаешь? – голосом, полным сарказма, проорал я.
— Я вдаль смотрю! — громко и четко ответил он.
— Чтооооо?
— Я вдаль смотрю, – так же уверенно повторил он.
— Ну ладно, — сразу успокоился я, — разряжай.
Часовой схватился за магазин, а его и нет. Он замер…. Потом с пониманием усмехнулся:
— Это ты забрал магазин.
— Как, ты потерял магазин? Ну, милый, это трибунал. Пойдешь в штрафбат, годик подраишь полы в тюрьме, будешь знать, как «вдаль смотреть» на посту нужно! Собирайся, поехали. — А ты, — я посмотрел на сменщика, — пройди по посту, поищи магазин. Если не найдешь, парню кранты.

Тот кивнул головой, все понимая, и не смея дать товарищу хоть какой сигнал у меня на глазах. Мы вернулись в караульное помещение. Провинившийся отправился на исправительные работы с кайлом и лопатой, а я рассказал ребятам об этом случае. С тех пор, если на вопрос разводящего:

— Ты спишь?
Часовой отвечал:
— Нет!
Всегда следовало:
— А что ты делаешь? Вдаль смотришь???

Сарказм и издевка сопровождали эту фразу всегда. А ответить на простенький вопрос – «Ты спишь?» — более хитро никто уже так и не смог. Да и спать с открытыми глазами далеко не каждый умеет… Вот так и зародился этот обычай. Он и сейчас существует в армии. Только никто уже не помнит, как это начиналось.

А магазин я вернул…

Армия. Без очков

Опубликовано

(На байки об армии меня вдохновили рассказы Дмитрия Медведева. Решил тоже поделиться воспоминаниями. Напишу краткие зарисовки.)

Разбил, находясь в армии, очки, уже не помню как. Написал матери, чтобы прислала сразу двое, ведь я без очков, как крот. Но ждать посылку долго. У меня минус пять на оба глаза, поэтому военкомат выбрал мне самую подходящую службу – в роте охраны аэродрома в Забайкалье. На аэродроме десятки самолетов и вертолетов с дорогущим оборудованием на борту – а тут я, с минус пять на оба глаза и автоматом с 60-ю боевыми патронами в твердых руках. Чтобы в армии заказать очки, нужно попасть в госпиталь, где тебе выпишут рецепт, потом закажут бесплатно, за счет государства. А за бесплатно в армии есть только два вида жутких оправ и нужно еще ждать месяц. Так что очки я получил одновременно и от матери в посылке и от родного государства через месяц, а до этого смело выходил на пост, ничего и никого не видя. Особенно запомнился первый раз.

Как раз закончилось наше изучение устава караульной службы и ротной песни, и вот меня впервые выбрасывают на пост – ночью, в незнакомом месте, без очков, с автоматом, в мороз. Прямо передо мной – темная тень то ли вертолета, то ли самолета, дальше и вокруг вообще только тьма, под ногами мерзлая земля, которую я не вижу, а только ощущаю сквозь валенки, где-то вдали светится пара фонарей, но при моем зрении они видятся, как мутные шары, расстояние до которых может быть как малым, так и очень большим. Без очков я беспомощен, как мышь в стеклянной банке – то есть ночью я вообще ничего не вижу.

По правилам я должен обходить пост, но где находится граница поста – мне не известно – забором он не огорожен, а аэродром – он о-о-очень большой. Это так кажется несведущим, что аэродром состоит из двух полос, по взлетно-посадочной самолеты разгоняются для взлета и приземляются, а возле аэропорта на перроне (такое название бетонной полосы для стоянки самолетов) стоят между вылетами. На самом деле, и бетона больше, и вертолетные стоянки базируются прямо на земле. Поэтому общая территория такова, что пешком не находишься – нужно ездить на машине. А мой пост в такой тьмутаракани, что я и понять, где нахожусь, не могу. И вот мне нужно пойти в какую-нибудь сторону, а я боюсь, что уже не найду этого места, на котором меня высадили, и, наверняка будут искать здесь же. Подумав, я решил, что не сойду с этого места. Лучше пусть украдут все самолеты, чем не найдут и бросят меня в этом темном холодильнике. А холод я уж как-нибудь перетерплю. Терпеть пришлось долго. Два часа на морозе около – 35 градусов – это я вам скажу «не комильфо». Сами ноги и руки уже не чувствуешь, а вот ребра ощущаешь впервые в жизни. Их можно даже пересчитать по холоду, который они начинают излучать. Зато каков каскад эмоций: страх, что не найдут; ожидание смены, как манны небесной; отчаяние, что забыли, и оставили на посту еще на два часа, а может быть и дольше; и, наконец, радость, нет, счастье, восторг, что не забыли, что заберут в такую теплую, родную караулку, когда услышал еще издалека шум мотора нашей «Шишиги». Спасибо армии родной, что она научила меня ценить обычную жизнь на гражданке, как райскую.


Авторские права защищает Международный юридический центр «Номос»

Нижний Новгород,
ул. Маршала Казакова, 3
+7 (831) 312-32-45


Подписывайтесь в соцсетях: